Спрашиваю: «Где же твой отец, Ваня?»
Шепчет: «Погиб на фронте».
– «А мама?»
– «Маму бомбой убило в поезде, когда мы ехали».
– «А откуда вы ехали?»
– «Не знаю, не помню…»
– «И никого у тебя тут родных нету?»
– «Никого».
– «Где же ты ночуешь?»
– «А где придется».

Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: «Не бывать тому, чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети».

И сразу у меня на душе стало легко и как-то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю: «Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?» Он и спросил, как выдохнул: «Кто?» Я ему и говорю так же тихо. «Я – твой отец».

Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щеки, в губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке глушно: «Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь! Я так долго ждал, когда ты меня найдешь!» Прижался ко мне и весь дрожит, будто травинка под ветром. А у меня в глазах туман, и тоже всего дрожь бьет, и руки трясутся…

Как я тогда руля не упустил, диву можно даться! Но в кювет все же нечаянно съехал, заглушил мотор. Пока туман в глазах не прошел, – побоялся ехать: как бы на кого не наскочить. Постоял так минут пять, а сынок мой все жмется ко мне изо всех силенок, молчит, вздрагивает. Обнял я его правой рукою, потихоньку прижал к себе, а левой развернул машину, поехал обратно, на свою квартиру. Какой уж там мне элеватор, тогда мне не до элеватора было.

Бросил машину возле ворот, нового своего сынишку взял на руки, несу в дом. А он как обвил мою шею ручонками, так и не оторвался до самого места. Прижался своей щекой к моей небритой щеке, как прилип. Так я его и внес. Хозяин и хозяйка в акурат дома были. Вошел я, моргаю им обоими глазами, бодро так говорю: «Вот и нашел я своего Ванюшку! Принимайте нас, добрые люди!» Они, оба мои бездетные, сразу сообразили, в чем дело, засуетились, забегали.

А я никак сына от себя не оторву. Но кое-как уговорил. Помыл ему руки с мылом, посадил за стол. Хозяйка щей ему в тарелку налила, да как глянула, с какой он жадностью ест, так и залилась слезами. Стоит у печки, плачет себе в передник. Ванюшка мой увидал, что она плачет, подбежал к ней, дергает ее за подол и говорит: «Тетя, зачем же вы плачете? Папа нашел меня возле чайной, тут всем радоваться надо, а вы плачете». А той – подай бог, она еще пуще разливается, прямо-таки размокла вся!

После обеда повел я его в парикмахерскую, постриг, а дома сам искупал в корыте, завернул в чистую простыню. Обнял он меня и так на руках моих и уснул. Осторожно положил его на кровать, поехал на элеватор, сгрузил хлеб, машину отогнал на стоянку – и бегом по магазинам. Купил ему штанишки суконные, рубашонку, сандалии и картуз из мочалки. Конечно, все это оказалось и не по росту и качеством никуда не годное. За штанишки меня хозяйка даже разругала. «Ты, – говорит, – с ума спятил, в такую жару одевать дитя в суконные штаны!» И моментально – швейную машинку на стол, порылась в сундуке, а через час моему Ванюшке уже сатиновые трусики были готовы и беленькая рубашонка с короткими рукавами.

Спать я лег вместе с ним и в первый раз за долгое время уснул спокойно. Однако ночью раза четыре вставал. Проснусь, а он у меня под мышкой приютится, как воробей под застрехой, тихонько посапывает, и до того мне становится радостно на душе, что и словами не скажешь! Норовишь не ворохнуться, чтобы не разбудить его, но все-таки не утерпишь, потихоньку встанешь, зажжешь спичку и любуешься на него…

Перед рассветом проснулся, не пойму, с чего мне так душно стало? А это сынок мой вылез из простыни и поперек меня улегся, раскинулся и ножонкой горло мне придавил. И беспокойно с ним спать, а вот привык, скучно мне без него. Ночью то погладишь его сонного, то волосенки на вихрах понюхаешь, и сердце отходит, становится мягче, а то ведь оно у меня закаменело от горя…

Михаил Шолохов «Судьба человека»

Спpашиваю: «Гдe же твoй отeц, Вaня?» Шeпчет: «Пoгиб на фpонте».
— «А мама?»
— «Мамy бoмбой yбило в пoезде, кoгда мы eхали».
— «А oткуда вы ехaли?»
— «Нe знаю, нe пoмню…»
— «И никoго у тебя тyт poдных нету?»
— «Никoго».
— «Гдe же ты ночyешь?»
— «А гдe придетcя».
Зaкипела тyт во мне гoрючая cлеза, и сpазу я решил: «Не бывaть томy, чтoбы нaм поpознь пpопадать! Вoзьму егo к cебе в дeти». И сpазу y меня на душе стало легко и как-то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю: «Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?» Он и спросил, как выдохнул: «Кто?» Я ему и говорю так же тихо. «Я — твой отец». Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щеки, в губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке глушно: «Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь! Я так долго ждал, когда ты меня найдешь!»
Прижался ко мне и весь дрожит, будто травинка под ветром. А у меня в глазах туман, и тоже всего дрожь бьет, и руки трясутся… Как я тогда руля не упустил, диву можно даться! Но в кювет все же нечаянно съехал, заглушил мотор. Пока туман в глазах не прошел, — побоялся ехать: как бы на кого не наскочить. Постоял так минут пять, а сынок мой все жмется ко мне изо всех силенок, молчит, вздрагивает. Обнял я его правой рукою, потихоньку прижал к себе, а левой развернул машину, поехал обратно, на свою квартиру.
Какой уж там мне элеватор, тогда мне не до элеватора было. Бросил машину возле ворот, нового своего сынишку взял на руки, несу в дом. А он как обвил мою шею ручонками, так и не оторвался до самого места. Прижался своей щекой к моей небритой щеке, как прилип. Так я его и внес. Хозяин и хозяйка в акурат дома были. Вошел я, моргаю им обоими глазами, бодро так говорю: «Вот и нашел я своего Ванюшку! Принимайте нас, добрые люди!» Они, оба мои бездетные, сразу сообразили, в чем дело, засуетились, забегали. А я никак сына от себя не оторву. Но кое-как уговорил. Помыл ему руки с мылом, посадил за стол. Хозяйка щей ему в тарелку налила, да как глянула, с какой он жадностью ест, так и залилась слезами. Стоит у печки, плачет себе в передник.
Ванюшка мой увидал, что она плачет, подбежал к ней, дергает ее за подол и говорит: «Тетя, зачем же вы плачете? Папа нашел меня возле чайной, тут всем радоваться надо, а вы плачете». А той — подай бог, она еще пуще разливается, прямо-таки размокла вся!
После обеда повел я его в парикмахерскую, постриг, а дома сам искупал в корыте, завернул в чистую простыню. Обнял он меня и так на руках моих и уснул. Осторожно положил его на кровать, поехал на элеватор, сгрузил хлеб, машину отогнал на стоянку — и бегом по магазинам. Купил ему штанишки суконные, рубашонку, сандалии и картуз из мочалки. Конечно, все это оказалось и не по росту и качеством никуда не годное. За штанишки меня хозяйка даже разругала. «Ты, — говорит, — с ума спятил, в такую жару одевать дитя в суконные штаны!» И моментально — швейную машинку на стол, порылась в сундуке, а через час моему Ванюшке уже сатиновые трусики были готовы и беленькая рубашонка с короткими рукавами. Спать я лег вместе с ним и в первый раз за долгое время уснул спокойно. Однако ночью раза четыре вставал. Проснусь, а он у меня под мышкой приютится, как воробей под застрехой, тихонько посапывает, и до того мне становится радостно на душе, что и словами не скажешь! Норовишь не ворохнуться, чтобы не разбудить его, но все-таки не утерпишь, потихоньку встанешь, зажжешь спичку и любуешься на него…
Перед рассветом проснулся, не пойму, с чего мне так душно стало? А это сынок мой вылез из простыни и поперек меня улегся, раскинулся и ножонкой горло мне придавил. И беспокойно с ним спать, а вот привык, скучно мне без него. Ночью то погладишь его сонного, то волосенки на вихрах понюхаешь, и сердце отходит, становится мягче, а то ведь оно у меня закаменело от горя…

Михаил Шолохов

Из Москвы я вылетал позже многих актеров – был занят в цирке. Сначала летел до Волгограда, а потом на маленьком самолете добирался до Клетской, а оттуда на машине до хутора Мелологовского.

Летчик, узнав, что я еду на съемки, специально провел самолет над выстроенными декорациями. Сверху я увидел хутор, пришвартованный к берегу пароход, а вокруг палатки воинских частей, принимающих участие в фильме. Даже с высоты картина съемок поражала своей масштабностью. Скопление людей, артиллерии, танков, машин, понтонов, кавалерийских лошадей – все это впечатляло. Потом это место кто-то в шутку назвал донским Голливудом. Когда мы приземлились, меня повели в небольшую каюту. Там я переоделся в военную форму, которую носил все три месяца съемок. В соседних каютах жили Василий Шукшин и Вячеслав Тихонов.

На следующий день около здания школы, где разместились костюмерные, Бондарчук произвел осмотр наших костюмов. Осматривал он придирчиво. К Ивану Лапикову и ко мне, как к бывшим фронтовикам, артисты подходили за советами. А мы и сами многое забыли. Я вдруг задумался: на каком плече – на правом или на левом – носили скатанную шинель? Потом вспомнил – конечно же, на левом, ведь на правом – ремень от винтовки. Зато я сразу заметил накладку костюмеров, которые прицепили на гимнастерку Василию Шукшину (он играл роль бронебойщика Лопахина) на большой колодке медаль «За отвагу». В 1942 году такие колодки еще не носили. Вместо них были маленькие, красненькие.

Странно и непривычно выглядели актеры в гимнастерках, сапогах, пилотках. Даже лица стали другими. Особенно ладно военная форма сидела на Лапикове и Шукшине. Казалось, будто они носили ее всю жизнь. Съемки начались с эпизодов отступления полка. За первые полчаса репетиции меловая пыль покрыла нашу одежду и лица. После нескольких дублей, во время которых снимались длинные проходы полка, мы по-настоящему утомились, а к концу съемочного дня еле передвигали ноги. Особенно досталось тем, кто тащил на себе тяжелые пулеметы и противотанковые ружья.

Хотя до моих игровых сцен было далеко, я исправно ходил на все репетиции. Мне хотелось посмотреть, как работает с актерами Бондарчук. Он проводил репетиции за столом в большой кают-компании. Работал с актерами долго. Начинал всегда со спокойной читки, уточняя текст роли. Если что-то актера смущало, какое-нибудь слово ему трудно было произнести, или, как мы говорим, фраза не ложилась, то шла неторопливая работа над каждым словом. Рядом со сценарием у Бондарчука всегда лежал роман Шолохова.

Особенно меня поражал на репетициях Василий Шукшин. Он подбирался к каждой фразе со всех сторон, долго искал различные интонации, пробовал произносить фразу по многу раз, то с одной интонацией, то с другой, искал свои шукшинские паузы. Он шел по тексту, как идут по болоту, пробуя перед собой ногой, ища твердое место.

Вспоминал я наши более чем десятилетней давности встречи с Шукшиным, когда мы вместе снимались в фильме у Кулиджанова. Тогда он держался в стороне, в разговоры не вступал, на шутки не реагировал, все ходил со своей тетрадочкой и, если выдавалась пауза, садился в уголке и что-то записывал карандашом. Тогда я не знал, что через несколько лет рассказы Шукшина будут публиковаться во многих журналах, а вскоре выйдут и отдельной книжкой.

Съемки проходили в основном на натуре. Почти весь текст предстояло потом переозвучивать. Тем не менее Бондарчук добивался такого точного звучания каждого слова, будто оно сейчас уже войдет в картину. И это было справедливое требование. Шукшин произносил свои фразы удивительно легко. На первый взгляд он говорил так, как и в жизни, – не повышая голоса, но в то же время в нем чувствовалась внутренняя сила, необузданность характера бронебойщика Лопахина.

Я завидовал Шукшину. У меня с текстом возникло много трудностей. В фильме есть большая сцена, в которой Некрасов рассказывает о своей окопной болезни. Меня пугало обилие текста. До этого все мои роли в кино не отличались многословием, а тут – целый монолог. Своими тревогами я поделился с Бондарчуком. Он сказал, чтобы я не волновался, а спокойно учил текст. Когда все уляжется, когда я «дозрею», тогда и будем снимать, заверил Сергей Федорович.

Я решил просто выучить текст, а там будь что будет. Крупными буквами написал на картонных листах слова роли и развесил эти листы по стенам каюты. Проснусь утром и лежа читаю. Потом сделаю зарядку и опять повторяю слова. И так почти каждый день. На третий день, когда мы обедали в столовой, Шукшин меня опросил: – Ты чего там все бормочешь у себя? – Да роль учу. И я рассказал о картонных листах. Внимательно выслушал меня Шукшин, чуть вскинув брови, улыбнулся краешком рта и сказал: – Чудик ты, чудик. Разве так учат? Ты прочитай про себя несколько раз, а потом представь все зрительно. Будто это с тобой было, с тобой произошло. И текст сам ляжет, запомнится и поймется. А ты зубришь его, как немецкие слова в школе. Чудик! Попробовал я учить текст по совету Василия Макаровича. И дело пошло быстрее, хотя на это ушла еще неделя.

Наблюдая за Шукшиным, я стал смотреть на него как бы через объектив скрытой камеры: как он репетирует, как разговаривает, как держится с людьми. Внешне все очень просто. Я бы даже сказал, что Шукшин был излишне скромен. Большей частью я видел его молчаливым, о чем-то сосредоточенно думающим. Посмотришь на него – и чувствуешь, что в мыслях своих он где-то далеко. В обычной жизни он говорил скупо, старательно подыскивая слова, часто сбиваясь, несколько отрывочно и скороговоркой, вставляя массу междометий и комкая концы фраз. Не все порой становилось понятным при разговоре с ним, но я всегда удивлялся глубине его мыслей, метким замечаниям при оценке какого-либо события или человека.

Он удивительно умел слушать собеседника. Поэтому, наверное, раскрывались перед ним люди до конца, делились самым сокровенным. Слава, известность, признание как бы исподволь подбирались к Шукшину. После выхода на экраны «Калины красной» его имя знали все. В этой картине для меня открылся совершенно новый Шукшин. О нем писали, о нем говорили, его все сразу полюбили. А он необычайно смущался, весь зажимался, когда к нему подходили с просьбой дать автограф или говорили приятные слова.

Василий Макарович любил природу. Он мог остановиться в степи или на берегу Дона, набрать полную грудь воздуха и сказать: – Господи, красотища-то какая… Запах какой! Ну что может быть лучше русской природы? Потом сорвет какую-нибудь травинку, понюхает ее и скажет, как она называется. Он знал названия многих трав. Память у него была необычайная. На одной из репетиций, заметив, что я сижу и по привычке трясу ногой, он сказал мне: – А знаешь, недавно я у Даля вычитал: когда ногой трясешь, это раньше называлось черта нянчить.

На корабле отмечали чей-то день рождения. Позвали Шукшина. – Да я лучше писаниной займусь, – сказал он, извиняясь. – Да и не пью я… А мы долго сидели за столом, потом вышли ночью на палубу. Смотрим, в окошке каюты Шукшина горит свет. Подкрались мы и, не сговариваясь, запели хором: «Выплывают расписные Стеньки Разина челны…» Глянул из окошка Василий Макарович, засмеялся: – Не спите, черти… Хотя и помешали ему работать, но он не обиделся.

Любил Шукшин песни, особенно русские народные. Часто подсаживался к компании поющих и тихонько подпевал. К нему тянулись люди. Бывало, к нашему теплоходу причаливали лодки или баржи, выходили оттуда рыбаки, грузчики и, теребя загрубевшими руками свои шапки, обращались к вахтенному матросу: – Слышали мы, тут Шукшин есть. Повидать бы его нам. Выходил Василий Макарович. – Здравствуйте, – говорил, – ну что вам? – Да вот мы тут на горе, уха у нас, поговорить бы немного. Горел костер, варилась уха, открывалась бутылка водки. Но Василий Макарович не пил. А вот курил много – «Шипку». Одну сигарету за другой. Поздно ночью возвращался в свою каюту Шукшин. – Ну как встреча? – спрашивал я. – Да вот, посидели… – неопределенно отвечал он. Потом, улыбаясь, добавлял: – Занятные люди. Занятные.

Василий Макарович любил Шолохова. Нередко на репетициях он восклицал: – Ну надо же, как фразу-то написал, а? Так точно и хлестко! Даа… Когда мы по приглашению Шолохова поехали к нему в станицу Вешенскую, я видел, как волновался Шукшин. Приехали поздно вечером, переночевали в гостинице. Утром зашли в книжный магазин и купили книги Шолохова, чтобы он подписал нам на память. Так с книгами и вошли в кабинет Михаила Александровича. Встретил он нас радушно. Я первый раз видел его. Думал, Шолохов высокий, а он оказался небольшого роста.

Крепкое рукопожатие, взгляд умных живых глаз. Говорил Михаил Александрович спокойно, неторопливо. Мы сразу попросили у него автографы. – Нет-нет, что вы! – замахал он руками. – Таким хорошим людям и вот так, наспех, что-то написать… Ни за что! Я вот обдумаю, а потом каждому напишу хорошие слова. Книги не оставляйте. Сам пришлю. Потом в большой комнате, сидя за длинным столом, мы пили кофе. Комната светлая, вся уставленная цветами. За столом шел оживленный разговор, в основном, конечно, о фильме: как снимать, как играть, какие будут пожелания. Михаил Александрович говорил, что писать и ставить фильмы о войне трудно.

Вспомнил он, как в начале тридцатых годов ездил в Берлин и там попал на премьеру картины по роману Ремарка «На Западном фронте без перемен». Картина шла в каком-то шикарном кинотеатре. На премьеру собралась вся знать Берлина. Мужчины в смокингах, дамы в бриллиантах.

Начался фильм с того, что в грязном окопе спиной к зрителям лежал солдат, который поднимал ногу и издавал непристойный звук. Вначале это вызвало в зале шепот, недоумение, а когда солдат звук повторил, то все зааплодировали. – Я к чему это рассказываю, – сказал Михаил Александрович. – Это вроде бы не для нашей картины, но правду солдатской жизни вы обязаны передать. Пусть все будет достоверно. Может быть, где-то я крепкое словцо прозвучит, это неплохо. Солдатскую жизнь не надо приукрашивать. Хорошо бы показать, как все было на самом деле. Ведь второй год войны был для нашей армии тяжелым.

Около трех часов мы провели за беседой. Шолохов рассказывал о том, как по предложению Сталина начал писать этот роман, как впервые его напечатали. Слушали мы Шолохова с интересом. Говорил он образно, убедительно. – Интересный он дядька, – говорил позже мне Шукшин. – О, какой интересный. Ты не представляешь, что мне дала эта встреча с ним. Я всю жизнь по-новому переосмыслил. Много суеты у нас, много пустоты. А Шолохов – это серьезно. Это – на всю жизнь.

В самый разгар съемок Шукшин несколько раз летал в Москву. Там начинался подготовительный период фильма «Степан Разин». Много лет Шукшин вынашивал идею поставить на экране «Степана Разина». Он написал сценарий, сам собирался ставить, сам хотел играть. И вот наконец получил разрешение осуществить замысел. Организовалась группа, были отпущены деньги на постановку. Шукшин жил только предстоящей работой. – Я ведь почему еще к Бондарчуку пошел, – говорил мне Василий Макарович. – Мне обязательно надо вникнуть во все детали массовых съемок. Мне это очень важно. А у Бондарчука было чему поучиться. Организацию сложных массовых съемок он проводил на высшем уровне. Конечно, сказывался опыт работы над «Войной и миром» и «Ватерлоо».

В один из приездов Шукшин привез из Москвы сверток с книгами. Помню, стукнул в стенку моей каюты и крикнул: – Зайди. Когда я вошел, он протянул мне зелененькую, еще пахнущую типографской краской книжку – «Беседы при ясной луне». – Вася, – говорю я, – подпиши. – Да ну тебя! Что мы, еще друг другу автографы будем давать? И потом, что я, умирать собрался? Но я упросил его, и он написал на титульном листе несколько теплых фраз.

Часто часов до трех ночи в каюте у Василия Макаровича горел свет. Шукшин писал. Слышно было, как он вставал, ходил по каюте, что-то напевая без слов. Пел тихо. Мелодия была какая-то грустная, незнакомая. А утром вставал бодрый и подтянутый. Будил его обычно актер Георгий Бурков, с которым они очень дружили. С утра – крепкий кофе. Три ложки растворимого кофе на стакан. В дни зарплаты Шукшин ехал на автобусе в поселок Клетская. Там быстро, деловито покупал в магазинах сапоги, куртки и отсылал это по почте в деревню – своим. Деньги для него ничего не значили. – А я все трачу, – говорил он мне. – Есть деньги, я их трачу сразу. Он меньше всего думал о своем личном благополучии.

Последние дни съемок вспоминаются как в тумане, В ночь с первого на второе октября неожиданно оборвалась жизнь Василия Макаровича Шукшина. Накануне он был веселый, жизнерадостный, вместе со всеми смотрел вечером по телевидению матч наших хоккеистов с канадцами. Потом все разошлись по своим каютам. А утром, когда пришли будить Шукшина, он лежал холодный. Смерть настигла его во сне. Сердечная недостаточность – такое заключение дали врачи. Во время гражданской панихиды в Московском Доме кино милиция с трудом сдерживала толпы людей, пришедших проститься с Василием Макаровичем.

Помню, за день до смерти Шукшин сидел в гримерной, ждал своей очереди. Взял булавку, обмакнул ее в баночку с красным гримом и штрихами что-то стал рисовать на пачке сигарет. Сидевший рядом артист Бурков спросил: – Чего ты рисуешь? – Да вот видишь, – ответил Шукшин, показывая, – горы, небо, дождь. Ну, в общем, похороны… Бурков обругал его, вырвал сигареты и спрятал в карман. Так до сих пор он и хранит у себя эту коробочку от сигарет «Шипка» с рисунком своего друга Василия Макаровича.

Как-то во время съемок Шукшин нерешительно, стесняясь, попросил меня: – Ты это, девчушек моих в Москве в цирк как-нибудь устрой. Я знаю, с билетами трудно. Они давно в цирке не были. Мне б билеты только. Никакой там не пропуск или что, ты это не думай. Ну когда сможешь… Это уж как приедем отсюда.

Просьбу Василия Макаровича я выполнил, пригласил его девочек в Цирк. Но не с отцом вместе, как мечтал. Отца уже не было. Они сидели в первом ряду, смотрели представление, смеялись, щебетали от удовольствия…

Юрий НИКУЛИН.

Источник

Юрий Владимирович Никулин на теплоходе-гостинице "Дунай".

Как известно, для всякой книги надо созреть. Вот мой брат прочел "Войну и мир" в 45 лет, и поведал, что впервые ему удалось сделать это целиком. Так примерно и я решила прочесть "Тихий Дон", который ранее никак не могла начать. Суровая книга, конечно. Но некоторые моменты просто дико нынче прочесть. И вот что мне прямо-таки врезалось в душу, так это незатейливое и простое решение Петра Мелехова, как прекратить загулы жены, пока он на фронте. Выбить ей глаз. Чтобы никто не позарился. Действительно, чего там думать... Самое очевидное решение.

Наверное многие читали и отрывок, и полностью произведение, и фильм смотрели, но каждый раз что-то щелкает внутри...

Cпpaшивaю:
- Гдe жe твой отeц, Baня?
Шeпчeт:
- Погиб нa фpонтe.
- A мaмa?
- Мaмy бомбой yбило в поeздe, когдa мы exaли.
- A откyдa вы exaли?
- Нe знaю, нe помню…
- И никого y тeбя тyт pодныx нeтy?
- Никого.
- Гдe жe ты ночyeшь?
- A гдe пpидeтcя.

Зaкипeлa тyт во мнe гоpючaя cлeзa, и cpaзy я peшил: "Нe бывaть томy, чтобы нaм поpознь пpопaдaть! Bозьмy eго к ceбe в дeти". И cpaзy y мeня нa дyшe cтaло лeгко и кaк-то cвeтло. Нaклонилcя я к нeмy, тиxонько cпpaшивaю: "Baнюшкa, a ты знaeшь, кто я тaкой? " Он и cпpоcил, кaк выдоxнyл: "Кто?" Я eмy и говоpю тaк жe тиxо. "Я — твой отeц".

Божe мой, что тyт пpоизошло! Кинyлcя он ко мнe нa шeю, цeлyeт в щeки, в гyбы, в лоб, a caм, кaк cвиpиcтeль, тaк звонко и тонeнько кpичит, что дaжe в кaбинкe глyшно: "Пaпкa pоднeнький! Я знaл! Я знaл, что ты мeня нaйдeшь! Bce paвно нaйдeшь! Я тaк долго ждaл, когдa ты мeня нaйдeшь!" Пpижaлcя ко мнe и вecь дpожит, бyдто тpaвинкa под вeтpом. A y мeня в глaзax тyмaн, и тожe вceго дpожь бьeт, и pyки тpяcyтcя… Кaк я тогдa pyля нe yпycтил, дивy можно дaтьcя! Но в кювeт вce жe нeчaянно cъexaл, зaглyшил мотоp. Покa тyмaн в глaзax нe пpошeл, — побоялcя exaть: кaк бы нa кого нe нacкочить. Поcтоял тaк минyт пять, a cынок мой вce жмeтcя ко мнe изо вcex cилeнок, молчит, вздpaгивaeт. Обнял я eго пpaвой pyкою, потиxонькy пpижaл к ceбe, a лeвой paзвepнyл мaшинy, поexaл обpaтно, нa cвою квapтиpy. Кaкой yж тaм мнe элeвaтоp, тогдa мнe нe до элeвaтоpa было.

Бpоcил мaшинy возлe воpот, нового cвоeго cынишкy взял нa pyки, нecy в дом. A он кaк обвил мою шeю pyчонкaми, тaк и нe отоpвaлcя до caмого мecтa. Пpижaлcя cвоeй щeкой к моeй нeбpитой щeкe, кaк пpилип. Тaк я eго и внec. Xозяин и xозяйкa в aкypaт домa были. Bошeл я, моpгaю им обоими глaзaми, бодpо тaк говоpю: "Bот и нaшeл я cвоeго Baнюшкy! Пpинимaйтe нac, добpыe люди! " Они, обa мои бeздeтныe, cpaзy cообpaзили, в чeм дeло, зacyeтилиcь, зaбeгaли. A я никaк cынa от ceбя нe отоpвy. Но коe-кaк yговоpил. Помыл eмy pyки c мылом, поcaдил зa cтол. Xозяйкa щeй eмy в тapeлкy нaлилa, дa кaк глянyлa, c кaкой он жaдноcтью ecт, тaк и зaлилacь cлeзaми. Cтоит y пeчки, плaчeт ceбe в пepeдник. Baнюшкa мой yвидaл, что онa плaчeт, подбeжaл к нeй, дepгaeт ee зa подол и говоpит: "Тeтя, зaчeм жe вы плaчeтe? Пaпa нaшeл мeня возлe чaйной, тyт вceм paдовaтьcя нaдо, a вы плaчeтe". A той — подaй бог, онa eщe пyщe paзливaeтcя, пpямо-тaки paзмоклa вcя!

Поcлe обeдa повeл я eго в пapикмaxepcкyю, поcтpиг, a домa caм иcкyпaл в коpытe, зaвepнyл в чиcтyю пpоcтыню. Обнял он мeня и тaк нa pyкax моиx и ycнyл. Оcтоpожно положил eго нa кpовaть, поexaл нa элeвaтоp, cгpyзил xлeб, мaшинy отогнaл нa cтоянкy — и бeгом по мaгaзинaм. Кyпил eмy штaнишки cyконныe, pyбaшонкy, caндaлии и кapтyз из мочaлки. Конeчно, вce это окaзaлоcь и нe по pоcтy и кaчecтвом никyдa нe годноe. Зa штaнишки мeня xозяйкa дaжe paзpyгaлa. "Ты, — говоpит, — c yмa cпятил, в тaкyю жapy одeвaть дитя в cyконныe штaны!" И момeнтaльно — швeйнyю мaшинкy нa cтол, поpылacь в cyндyкe, a чepeз чac моeмy Baнюшкe yжe caтиновыe тpycики были готовы и бeлeнькaя pyбaшонкa c коpоткими pyкaвaми. Cпaть я лeг вмecтe c ним и в пepвый paз зa долгоe вpeмя ycнyл cпокойно. Однaко ночью paзa чeтыpe вcтaвaл. Пpоcнycь, a он y мeня под мышкой пpиютитcя, кaк воpобeй под зacтpexой, тиxонько поcaпывaeт, и до того мнe cтaновитcя paдоcтно нa дyшe, что и cловaми нe cкaжeшь! Ноpовишь нe воpоxнyтьcя, чтобы нe paзбyдить eго, но вce-тaки нe yтepпишь, потиxонькy вcтaнeшь, зaжжeшь cпичкy и любyeшьcя нa нeго…

Пepeд paccвeтом пpоcнyлcя, нe поймy, c чeго мнe тaк дyшно cтaло? A это cынок мой вылeз из пpоcтыни и попepeк мeня yлeгcя, pacкинyлcя и ножонкой гоpло мнe пpидaвил. И бecпокойно c ним cпaть, a вот пpивык, cкyчно мнe бeз нeго. Ночью то поглaдишь eго cонного, то волоceнки нa виxpax понюxaeшь, и cepдцe отxодит, cтaновитcя мягчe, a то вeдь оно y мeня зaкaмeнeло от гоpя…

Миxaил Шолоxов - Cyдьбa чeловeкa